А где же третий? (Третий полицейский) - Флэнн О`Брайен

– Рычаг, рычаг – девять целых, шесть девятых!

Только тогда, в тот момент, я набрался достаточно смелости и повернул голову, чтобы впервые с того момента, как мы забрались на помост, взглянуть на Отвагсона. И я увидел, что лицо его посерело, в нем не осталось ни одной кровинки, оно было цвета пепла – отхлынувшая кровь оставила пустые обвисшие мешки, уродливую дряблость и обвислость. Нижняя челюсть отвисла, словно у нее сломалась пружина и прицеплена она была не к живому человеку, а к механическому железному дровосеку из сказки. Я почувствовал, как хватка его руки на моей слабеет, как из нее уходит понимание того, зачем она что-то держит, уходит жизнь, как воздух из проколотого воздушного шарика. Отвагсон, запинаясь, пробормотал:

– Оставайтесь здесь, пребывая в ожидании моего возвратного возвращения.

Я и глазом моргнуть не успел, а он уже оказался у приставной лестницы – для человека его комплекции он двигался с поразительной, я бы сказал, потрясающей быстротой. Обхватив каким-то хитрым образом лестницу руками и ногами, он съехал по ней вниз со скоростью, мало отличавшейся от скорости простого падения. И в следующее мгновение он уже восседал на багажнике МакПатрульскинового велосипеда, и без секундной задержки они укатили, а еще через несколько мгновений исчезли за поворотом дороги, расположенной не менее чем в четверти мили от казармы.

Глядя им вслед, я почувствовал, что мною овладевает невероятная усталость, да так стремительно, что, не удержавшись на ногах, я мешком повалился на помост. Полежав немного, я собрал все свои хилые силы, ползком добрался до приставной лестницы, сполз по ней вниз, доковылял до кухни казармы и рухнул на стул, стоявший рядом с камином. Удивился тому, что стул не рассыпался под моим весом, который, как мне показалось, стал совершенно непомерным – я весь состоял из свинца. Руки и ноги стали такими тяжелыми, что я не мог пошевелить ими, и лежали они там, где я их бросил, а веки не поднимались более, чем на толщину волосинки, и в эти щелки слабо проникал свет.

Я сидел на том стуле без движения, но и без сна. Я не пытался определить, сколько времени я уже так просидел, и не пытался расшевелить в голове хотя бы одну какую-нибудь мысль. Я не обращал внимания на то, что день старился, огонь в камине догорал, а силы понемногу возвращались ко мне. Даже если бы передо мной вдруг устроили танцы бесята или феи, или даже велосипеды начали бы выделывать коленца на кухонном полу, выложенном каменной плиткой, это меня ничуть бы не удивило и не вывело бы из того сумеречного состояния, в котором я пребывал, сидя на стуле. Наверняка я был наполовину мертв.

Но пришел все же момент, когда я снова обрел способность мыслить, и я понял, что просидел полумертвым на стуле весьма длительное время; огонь в камине почти полностью угас; в кухню вошел МакПатрульскин, кативший рядом с собой свой велосипед; он быстро закатил его в спальню, тут же вышел оттуда, но уже без велосипеда, остановился рядом со мной и уставился на меня.

– Что там у вас произошло? – прошептал я вяло и равнодушно.

– А, мы поспели как раз вовремя к рычагу, – с готовностью ответил МакПатрульскин, – мы сделали все, что нужно, показания пошли вниз, поспели в самый последний момент перед часом «Z» – еще чуть-чуть и все, – но для этого понадобились наши совместные с Отвагсоном усилия, напряжение всех сил и проведение вычислений – исписали три страницы с обеих сторон, в общем, понадобилось применение и мозгов, и грубой физической силы. Вы и представить себе не можете, какие грубые были комки и какой большой был вес от этого огромного падения.

– А... понятно. А где сержант?

– Он дал мне наказ попросить у вас извинений за задержку – он надеется, что вы, с вашим добрым сердцем, войдете в его положение и извините его. Дело в том, что он находится в засаде вместе с восемью помощниками, которых прямо на месте привели к присяге как констеблей для охраны и защиты закона и порядка в общественных интересах. Но боюсь, много им не удастся добиться – они в меньшинстве, и к тому же их обойдут на флангах.

– Так что, Отвагсон ждет подхода одноногих?

– Бесспорно и решительно именно так. Но их ввел в заблуждение и очень подвел Лисс. За передачу неверного сообщения, я вам доложу, сурового выговора из центрального управления ему не избежать. Одноногих не семеро, как уверял Лисс, а четырнадцать. А ошибся он потому, что одноногие поотстегивали свои деревянные ноги, связались попарно и так отправились в поход, так что получалось, что на двух ногах шло два человека – так было при отступлении Наполеона из России, с той разницей, что одноногие у нас тут наступают. Да, надо признать, что эта придумка – шедевр военной технократической мысли.

Если бы я одним глотком выпил рюмку наикрепчайшего и наиотменнейшего бренди, обжигающего горло, то и она не приободрила бы и не оживила бы меня в той степени, в какой это удалось сделать сообщению, принесенному МакПатрульскиным. Я выпрямил спину, в глазах моих заблистал жизненный огонь, который, как мне показалось, наполнил кухню дополнительным светом.

– Так вы думаете, что они, одноногие, возьмут верх над сержантом и его людьми? – спросил я с трепетной надеждой.

МакПатрульскин улыбнулся таинственной улыбкой, достал из кармана связку больших ключей и вышел из кухни. Немного погодя до меня донеслись звуки, по которым я догадался, что МакПатрульскин отпирает камеру, в которой Отвагсон держал свой велосипед. Вскоре МакПатрульскин уже вернулся на кухню, неся большую жестяную банку с большой затычкой – в подобных жестяных банках обычно держат краску. На лице МакПатрульскина оставалась все та же улыбка, которую он не потрудился снять, – улыбка эта, казалось, стала даже еще более таинственной и еще более широкой. Он отнес жестяную коробку к себе в спальню, потом вернулся в кухню с большим платком в руке и все с той же улыбкой на лице. Не говоря ни слова, он подошел сзади к стулу, на котором я сидел, и вдруг быстрым движением завязал мне глаза этим платком, совершенно не обращая внимания на мои слабые попытки протеста и сильные вздрагивания от неприятной неожиданности. Из темноты, в которую я погрузился, пришел ко мне голос полицейского:

– Не думаю, что одноногие скакуны одолеют Отвагсона, потому что если даже они доберутся до того места, где сержант со своими людьми сидит в засаде еще до того, как я вернусь к ним, сержант будет задерживать их продвижение военным маневрированием и ложными тревогами, пока я не прибуду на велосипеде по дороге. В данный момент сержант и все его люди пребывают с завязанными глазами, точно как и вы, что, как вы понимаете, следует назвать весьма странным состоянием для людей, которые залегли в засаде, но для них это единственно возможное состояние, в котором они могут находиться, пока я не прибуду к ним на велосипеде.

Я пробормотал, что из только что услышанного мною я не понял ровно ничего.

– У меня есть кое-чего такого затейливого в коробке, что стоит в моей комнате, – добавил МакПатрульскин, не поясняя сказанного ранее, – и еще кое-чего в том же духе имеется в канистре. Я выкрашу свой велосипед в новый особый цвет и поеду по дороге, не скрываясь, так, чтобы меня эти одноногие скакуны хорошо разглядели.

Потом глухие, едва слышные звуки, долетевшие до меня в моей приватной темноте, сообщили мне, что МакПатрульскин ушел из кухни к себе в комнату и закрыл за собой дверь. Судя по этим звукам, он занялся каким-то нешумным делом.

А я сидел на своем стуле, немощен и слаб, лишенный радости созерцать свет, но уже начав – впервые за длительное время – подумывать, хотя еще и очень смутно, о побеге и спасении. Потом, наверное, я постепенно вернулся из своего состояния полусмерти в состояние здоровой усталости и погрузился в дрему, ибо не расслышал, как МакПатрульскин вышел из своей комнаты, как он прошел сквозь кухню со своим, мною незримым, велосипедом, отбирающим рассудок. Очевидно, я основательно погрузился в сон, сидя на своем стуле, моя личная темнота спокойно царила под веками, прячущимися во мраке под платком.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Должен сказать, что весьма странные чувства испытываешь, когда просыпаешься лениво, медленно, покойно, даешь рассудку возможность неторопливо выкарабкаться из глубокого сна, встряхнуться, приготовиться к встрече с миром, – и вдруг обнаруживаешь, что, открывая глаза, ты лишен света дня, который должен был бы извещать о том, что сну давно пора заканчиваться. Когда я проснулся, именно эта мысль посетила меня первой. За нею пришла вторая, весьма пугающая: не ослеп ли я? И лишь через мгновение, рука моя, взметнувшаяся к глазам и нащупавшая там повязку, наложенную МакПатрульскиным, известила меня, наполнив радостью, об истинной причине непонятной темноты. Я одним движением сорвал платок – почему я не сделал этого раньше? – и огляделся. Все тот же стул, на котором, скособочась, сижу я с онемевшими после долгого сидения и сна членами; в доме тихо и, по-видимому, пустынно; огонь в камине совсем потух; в окне близкий вечер. Гнезда теней уже свились по углам кухни и под столом.